Любимец [= Спонсоры ] - Кир Булычев

– А ну, в тот зал, помогайте свежевать!

Мысль о том, что я должен буду резать этих отвратительных гусениц, была столь ужасна, что я предпочел бы сам умереть, но тут, к счастью, транспортер двинулся вновь, и я был рад, что занимаюсь хоть и трудным, но относительно чистым трудом. А потом, от усталости, радость испарилась…

Дальнейшее я помню урывками – я даже о голоде забыл, и тут Ирка хрипло закричала:

– А ну, шабаш работе, пошли в казарму.

Я не сразу сообразил, что это относится и ко мне. У меня даже не было времени осмыслить удивительный факт, с которым я столкнулся: Яйблочки и их телевизор учили меня, что спонсоры вегетарианцы, к чему они всегда призывали и нас, людей.

Мы с трудом сбросили намокшие фартуки и потянулись к лестнице.

Каждый шаг давался мне со страшным трудом. Я помню, как мылся в душе, чтобы отделаться от зловония. Но как мне удалось взобраться на верхние нары – загадка. И я сразу заснул. Ирка, как она потом сказала, даже не смогла меня растолкать, когда привезли ужин и раздавали хлеб.

Я просыпался, представляя себе, что нежусь на мягкой подстилке у кухонных дверей, и госпожа Яйблочко мирно возится у плиты, готовя завтрак из концентратов для себя и мужа – спонсорам наша пища, как правило, непригодна, и они питаются консервами… Вот с этим чувством жалости к моей госпоже я проснулся и в то же время почувствовал что-то неладное – запах! звуки! холод! духота!

И тут же весь ужас моего положения обрушился на меня, как лавина.

Я уже не любимец – я раб… я изгой, которому суждено погибнуть на бойне, таская туши вонючих гусениц, я скоро умру, и ни одна живая душа не подумает обо мне… Одиночество, вот самая страшная беда на свете – как же я не думал об этом раньше? Неужели жизнь моя возле спонсоров была столь согрета лаской, что я не чувствовал одиночества? Чушь! Я никогда их не любил, но до встречи с соседской любимицей не подозревал, что нуждаюсь в других людях. Основное качество домашнего животного, подумал я сквозь сон,

– это естественность одиночества, ненужность других… Я сам удивился тому, как красиво складываются мои мысли – раньше я никогда так не думал.

– Подвинься, – услышал я шепот. – Разлегся, тоже мне!

Я не испугался и не удивился – это Ирка лезла ко мне на верхние нары.

– Так и помереть можно от холода, – шептала она.

Она притащила с собой на второй этаж старый мешок, которым накрывалась. Вместе с моим мешком у нас получалось настоящее одеяло, а Иркиной тело было горячим, как грелка, которую я когда-то наполнял для ног госпожи Яйблочки.

– Ты только меня не столкни, – сказала Ирка.

– Нет, я не ворочаюсь, – сказал я, прижимаясь к ней, чтобы не свалиться с нар.

Я хотел поговорить с ней, и мне даже мерещилось, что я говорю, но на самом деле я уже спал – согревшийся и оттого почти счастливый.

Утром загудела сирена – всем вставать!

Я проснулся от воя сирены и от того, что обитатели нашего подвала начали шевелиться и чертыхаться, а Ирка скользнула вниз на свои нары, утащив с собой мешок. Сразу стало холодно, и я после нескольких бесплодных попыток скорчиться так, чтобы сохранить ночное тепло, вынужден был соскочить с нар.

Ирка уже побежала в коридор и крикнула мне по пути:

– Скорей, красавчик! Я очередь к параше займу, а ты к умывальнику!

Она была опять права – хоть я провел всего сутки в этом мире, но уже понял, что без Ирки я бы пропал.

Она еще не успела скрыться в дверях, как целая толпа обитателей подвала понеслась в сортир и к умывальне. Оба помещения были невелики, в одном – три крана, в другом – три очка. А нас в подвале полсотни. И всем надо.

Я побежал следом за Иркой. Она уже стояла в начале большой очереди – к параше. Очередь в умывалку была меньше, но я знал, что она увеличится, потому что люди будут переходить в нашу очередь. За мной, к счастью, оказался старый знакомец – Жирный из нашей бригады. Когда подошла Иркина очередь войти в сортир, я сказал ему, что мы с Иркой сейчас вернемся. И побежал к ней. В очереди сразу начали кричать: «Он здесь не стоял! Он еще откуда взялся?» А Ирка начала визжать: «Я предупреждала! Где твои уши были, старый козел?»

Завязалась перебранка, но она не помешала мне воспользоваться сортиром и благополучно вернуться в очередь к умывалкам. Ирка была веселая, а я расстроен – что же, думал я, теперь мне доживать свои дни в этой вони и холоде? Я же рожден благородным и красивым домашним животным! Я не желаю превращаться в грязного раба!

– Ты что? Тебе плохо? – спрашивала Ирка. Глаза у нее были добрые. Я вырвал руку – ну что объяснишь этому примитивному созданию, которое, может, никогда в жизни не видело телевизора или кофемолки?

– Ты как хочешь, я тебе не навязывалась, – сказала Ирка. – Я хотела, как лучше.

– Знаю, – сказал я. Я уже не сердился на нее – я сердился на свою судьбу. Вновь так остро я ощущал запах смерти, и все во мне сжималось от отвращения, что сегодня придется заниматься тем же, чем и вчера.

Совершив утренний туалет, мы вернулись в наш подвал, куда два раба вкатили бак с желтоватой водой, которую именовали чаем, и второй бак – с кашей. Каждому дали по миске и по ложке – потом их надо было вернуть.

Ирка облизала ложку, потом отвалила мне в миску каши из своей миски.

– Ты что? Зачем?

– Мне много, а ты не наешься!

Я, наверное, должен был отказаться, но был голоден.

Ирка смотрела на меня с интересом, глаза у нее зеленые, через щеку от века до подбородка – тонкий шрам.

– Ешь, – сказал я ей, – а то остынет.

– Я холодное люблю, – сказала она.

Каша была безвкусная, скользкая и недосоленная.

– А ты как сюда попала? – спросил я у Ирки, прихлебывая теплый чай.

– Как и ты, – сказала она, – со свалки.

– А на свалку?

– Я бродячая, – ответила Ирка. – Как наших сократили, я тогда девчонкой была, я по свалкам пошла.

– Кого сократили? – спросил я. – И как сократили?

– Учи тебя, учи, – сказала Ирка удивленно. – Я еще такого не видала! Простых вещей не понимает. Мы в поселке жили, в агросекторе. А по программе поселок шел под девственную местность – вот нас и разломали. Мужчин ликвидировали, а женщин – в резерв. Мы с сестрой в Москву убежали. Нам говорили, что в Москве жизнь клевая. А врали… Ты в Москве не был?

– Москва – это тоже свалка?

– Москва – это такая свалка, что никто ее конца не видел – охренеешь, какая свалка!

В дверях подвала появился Лысый, он прошел внутрь и стоял, похлопывая себя по ногам плетью, – я в жизни еще не видел такого злобного существа, как он.

Он молчал, а все, кто сидел за столом, замерли, даже есть перестали. Лысый ждал. Вошла мадамка. Веселая улыбка во всю широкую физиономию, тридцать золотых зубов!